Игорь шафаревич национальность. Игорь Шафаревич: Мы и они. Публицистика и общественная деятельность

Мать, Юлия Яковлевна, филолог по образованию, большую часть времени не работала . Благодаря родителям (а также чтению сохранившихся ещё от деда книг) приобрёл любовь к русской литературе , сказкам , былинам , немного позже - к истории . Следующим увлечением была математика . Учась в школе, сдавал экстерном экзамены на механико-математическом факультете МГУ . После окончания школы был принят на последний курс этого факультета и окончил его в 1940 году (в 17 лет).

Научный руководитель - член-корреспондент АН СССР Борис Делоне́ - направил его исследования в русло теории алгебраических чисел . Другой областью, привлёкшей в то время внимание учёного, стала теория Галуа . Это определило область его научных интересов на многие годы .

Первым крупным достижением стало решение обратной задачи теории Галуа для конечных p -групп , эта работа была удостоена премии Московского математического общества .

За цикл работ по решению обратной задачи теории Галуа над полями алгебраических чисел (открытие общего закона взаимности и решение обратной задачи Галуа для разрешимых групп) получил Ленинскую премию (1959). Защитил кандидатскую диссертацию в 1942 году (в 19 лет), докторскую - в 1946 году (в 23 года) .

В 1944 году, после окончания аспирантуры, становится преподавателем механико-математического факультета МГУ. В 1946 году, после защиты докторской диссертации, становится сотрудником (МИАН). В 1975 году в связи с общественной деятельностью был отстранён от преподавания в МГУ, и с тех пор работает только в отделе алгебры МИАН: в 1960-1995 годах - в должности заведующего отделом, с 1995 года - в должности главного научного сотрудника (советника РАН) . Семинар Шафаревича также был перенесён из МГУ в МИАН, где он действует по состоянию на начало 2010-х годов, в семинаре постоянно принимает участие значительное количество математиков . Под его руководством защищено более 30 кандидатских диссертаций. Имеет много известных учеников, среди которых Сурен Аракелов , Евгений Голод , Алексей Кострикин , Юрий Манин , Алексей Паршин , Андрей Тюрин .

Научная деятельность

Публицистика и общественная деятельность

Известен не только как учёный-математик, но и как публицист , общественный деятель и автор историко-философских публикаций. Основные работы:

• «Социализм как явление мировой истории », 1974 год
• «Русофобия», 1982 год
• «Две дороги - к одному обрыву», 1989 год
• «Русофобия: десять лет спустя», 1991 год
• «Россия и мировая катастрофа»
• «Духовные основы российского кризиса XX века», 2001 год
• «Трёхтысячелетняя загадка (История еврейства из перспективы современной России)», 2002 год
• «Будущее России», 2005 год
• «Русский народ в битве цивилизаций», 2011 год

С конца 1960-х годов принимает участие в общественной деятельности: пишет заявления и проводит пресс-конференции в защиту Русской православной церкви (РПЦ), против использования психиатрии как средства политических репрессий (совместно с А. Д. Сахаровым) и в защиту жертв гонений по политическим мотивам . Член «Комитета прав человека» , много внимания уделял защите свободы религии и прав верующих в СССР. По воспоминаниям Сахарова, проблемы религии заняли значительное место в работе Комитета благодаря обширному и аргументированному докладу о положении религии в СССР .

В 1974 году участвовал вместе с А. И. Солженицыным в издании публицистического сборника «Из-под глыб », написав для него три статьи: «Социализм», «Обособление или сближение?» и «Есть ли у России будущее?». Первая статья представляет собой резюме изданной позже книги «Социализм как явление мировой истории » , которая в полном виде была опубликована в 1977 году во Франции. После издания сборника дал пресс-конференцию иностранным корреспондентам в Москве. В 1975 году был уволен из МГУ .

В 1982 году опубликовал за рубежом и в самиздате эссе «Русофобия » . В этой работе использовал идеи французского националистического историка начала XX века Огюстена Кошена , который разработал идею о «малом народе» - антинациональной элите, навязавшей «большому народу» свои идеи и теории и таким образом явившейся подлинной причиной и движущей силой французской революции . По Шафаревичу, российское воплощение феномена «малого народа» сыграло большую роль в революции в России. При этом «малый народ» не является, по Шафаревичу, каким-либо национальным течением (в нём присутствуют представители разных наций), но он содержит влиятельное ядро, связанное с евреями . Работа «Русофобия» содержит также поддержку версии, согласно которой расстрел царской семьи является «ритуальным убийством ».

Опубликование эссе привело к превращению автора в персону нон-грата среди части демократической интеллигенции . По мнению некоторых исследователей, ценность изучения Шафаревичем русофобии в том, что он хоть и не дал определения термина , но способствовал его популяризации .

С конца 1980-х годов Шафаревич открыто печатает в СССР, а затем в России, свои публикации консервативной направленности.

После напечатания «Русофобии» в СССР в 1989 году в журнале «Наш современник » в «Книжном обозрении » (1989, № 38) появилось письмо протеста против взглядов Шафаревича за 31 подписью, включая Юрия Афанасьева , Дмитрия Лихачёва , Андрея Сахарова . В 1992 году более 400 математиков опубликовали в «Notices of the American Mathematical Society » открытое коллективное обращение к Шафаревичу с просьбой пересмотреть позицию, опубликованную в «Русофобии», а 16 июля 1992 года Национальная академия наук США (НАН США) обратилась к учёному с просьбой добровольно отказаться от членства в ней, так как процедуры исключения из академии не существует; подобной просьбы прежде не возникало за всю 129-летнюю историю этой академии . Ряд математиков, в том числе Жан-Пьер Серр , Анри Картан , Серж Ленг и Джон Тейт , выступил против таких действий Академии (Серр охарактеризовал направленную против Шафаревича кампанию как «политкорректную охоту на ведьм») . Совет Американского математического общества также выпустил специальное заявление, в котором выразил своё осуждение «антисемитских работ И. Р. Шафаревича» . В 2003 году Шафаревич сам вышел из состава НАН США в знак протеста против американской агрессии в Ираке .

В то же время в отношениях с коллегами Шафаревич не проявлял никакой ксенофобии и особо осудил методы, которые применялись для отсева абитуриентов еврейского происхождения при поступлении в престижные московские вузы в 1970-х - начале 1980-х годов .

В 1989 году Шафаревич опубликовал в журнале «Новый мир » (№ 7) статью «Две дороги - к одному обрыву», содержащую критику и социализма , и западной демократии . В 1990 году подписал «Письмо 74-х ».

21 декабря 1991 года участвовал в 1-м съезде Российского общенародного союза (РОС) Сергея Бабурина . 9 февраля 1992 года был избран членом Центральной Думы Российского Народного собрания. В октябре 1992 года входил в Оргкомитет Фронта национального спасения (ФНС).

В 1993 году был в списке кандидатов в депутаты Государственной Думы от Конституционно-демократической партии - Партии народной свободы (КДП-ПНС) Михаила Астафьева (список не собрал нужного количества подписей). В 1994 году вошёл во Всероссийский национальный правый центр (ВНПЦ) Астафьева и Наталии Нарочницкой .

Член редколлегии журнала «Наш современник», в 1991-1992 годах входил в редколлегию газеты «День» Александра Проханова (после запрещения в 1993 году она стала издаваться как газета «Завтра»).

Критика

Лауреат Абелевской премии по математике за 2014 год Синай отметил:

Шафаревич изначально не был антисемитом, он им стал… У Шафаревича была научная работа, за которую он получил докторскую степень, Ленинскую премию, стал заведующим отделом, членкором, получил много разных благ. Но потом выяснилось, что у него в той работе была ошибка. Это очень сильно повлияло на Шафаревича. И он стал очень злобным. У него развился некий комплекс, ведь он сам обнаружил эту ошибку в своей работе… После этого у него развились антисемитские настроения. Он заваливал евреев на защите диссертаций.

Публикации

Собрания сочинений

Математические труды

См. также список публикаций на и

• - Матем. сб., 1950, том 26(68), номер 1, страницы 113–146
• (совместно с Е. С. Голодом). - М.: Гостехиздат, 1954, 24 с. Нем. пер.: VEB Deutscher Verlag der Wiss., Berlin, 1956.
• О башне полей классов. - М.: 1964, 16 с.
• Теория чисел (совместно с З. И. Боревичем). - М.: Наука, 1964. Нем. пер.: Basel; Stuttgart: Birkhäuser Verlag, 1966. Англ.: New York; London: Acad. Press, 1966. Фр.: Paris: Gauthier-Villars, 1967. Япон.: Tokyo: Joshioka Shoten, 1971.
• Lectures on minimal models and birational transformations of two-dimensional schemes. - Bombay: Tata Inst. Fund. Res., 1966.
• Алгебраическая геометрия. - М.: Изд-во МГУ, 1968.
• - М.: Изд-во МГУ, 1969.
• Основы алгебраической геометрии. - М.: Наука, 1971. Нем. пер.: Berlin: Dtsch. Verl. Wiss., 1972. Англ.: Grundlehren Math. Wiss. Bd. 213. Berlin; Heidelberg; New York, 1974. Румын.: Bucharesti: Stiint. encicl., 1976.
• Теория чисел (совместно с З. И. Боревичем). - 2-е изд. - М.: Наука, 1972.
• Геометрии и группы (совместно с В. В. Никулиным). - М.: Наука, 1983. Англ. пер.: Berlin, Heidelberg, New York: Springer-Verlag , 1987. Япон.: Tokyo: Springer-Verlag, 1993.
• Теория чисел (совместно с З. И. Боревичем). - 3-е изд. - М.: Наука, 1985.
• Англ. пер.: Algebra I. Basic notions of algebra. Encyclopaedia of Mathematical Sciences, 11, 1990.
• Основы алгебраической геометрии. - 2-е изд., перераб. и доп. - М.: Наука, 1988. Англ. пер.: Basic algebraic geometry, Springer-Verlag, Berlin, 1994.
• Основные понятия алгебры. - 2-е изд., испр. и доп. - М., Ижевск: РХД, 2001. ISBN 5-89806-022-7 , ISBN 5-93972-097-8 .
• Discourses on algebra. - Universitext, Springer-Verlag, Berlin, 2003, ISBN 3-540-42253-6 .
• Избранные главы алгебры: Учеб. пособие для школьников. - М.: Журн. «Математическое образование», 2000. (377 с.)
• Основы алгебраической геометрии. - 3-е изд., испр. и доп. - М.: Изд-во МЦНМО , 2007, 589 с. ISBN 978-5-94057-085-1 . Англ. пер.: . - Springer-Verlag, Berlin, 2013, ISBN 978-3-642-37955-0 . . - Springer-Verlag, Berlin, 2013, ISBN 978-3-642-38009-9 .
• Линейная алгебра и геометрия (совместно с А. О. Ремизовым). - М.: Физматлит , 2009, 511 с. ISBN 978-5-9221-1139-3 . Англ. пер.: . - Springer-Verlag, Berlin, 2013, ISBN 978-3-642-30993-9 .
• Линейная алгебра и геометрия (совместно с А. О. Ремизовым). - 2-е изд., испр. и доп. - М.: Изд-во «Институт компьютерных исследований», 2014, 553 с. ISBN 978-5-4344-0218-7 .

Нематематические работы

Напишите отзыв о статье "Шафаревич, Игорь Ростиславович"

Примечания

Отрывок, характеризующий Шафаревич, Игорь Ростиславович

– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.

После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.

На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала. Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.

На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.

В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.

Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?

В соц. сетях пишут, что этой ночью умер Игорь Шафаревич. 93- возраст смертный. В Вики это еще не подтверждено, но споры уже начались, вернее, велись они давно, а с этой печальной вестью - возобнивились. Представители коварного "малого народа" совсем не едины во мнении.

Один мой замечательный френд gennadydobr по ЖЖ ответил оппоненту так:

"Кузнец - прекрасный человек, товарищ хороший, семьянин, и мастер своего дела. Но меч, выкованный им, служит инструментом убийства. Вопрос - может ли кузнец не думать о том, в какие руки он вложил оружие? "

Именнашта. Согласна с Геннадием на все сто. Идеи таких теорийк, как "о малом и большом народе", "дойдя до очагов", вызывают погромы и убийства руками тех, кто знать не знает об самом авторе теорийк. В данном случае, о том, что он алгебраист мирового уровня и личный друг Солженицына.

Когнитивный диссонанс в том, что Игорь Ростиславович честно наработал на вообщем-то безупречную репутацию, бесстрашно борясь с Режимом вместе с Солженицыным, ставя на кон не только свое профессиональное благополучие, но и здоровье, жизнь. Один только их совместный подпольный сборник "Из под глыб" чего стоит. И на излете советской эры он был один из трех великих русских диссидентов: Сахаров, Солженицын, Шафаревич.

Меня с покойным связывают личные отношения: Игорю Ростиславовичу я обязана первым импульсом решения об отъезде. Летом 1989 году на пляже в Гаграх я дочитала его "Русофобию". Особенное впечатление на меня произвела глава "Малый народ". Вернувшись в Ленинград, я поняла, что надо валить. Если люди ТАКОГО калибра, как Игорь Ростиславович, пишут ТАКИЕ книги - значит и вправду пришло время валить, чего, на самом-то деле, очень не хотелось делать. Что ни говори о "200 лет вместе" Солженицына, но таких отвратительно-юдофобских конспирологических обвинений, как у его отошедшего нынче в мир иной друга Шафаревича, в его книге нет.

К слову, к окончательному решению уехать привел меня эпизод "живой жизни" прямо по Шафаревичу, со мной на вторых ролях. В конце лета того же 1989-го года, у Казанского Собора, где проходил митинг "Памяти", я задала совершенно невинный вопрос даме, члену этой доблестной организации, с линялым запущенным лицом и немытыми волосами. Она бросила на землю антисемитский плакат, подбежала ко мне, и в качестве ответа начала таскать меня за волосы фейсом по тейблу, то бишь, по асфальту. Ей видимо не понравился мой цветущий, только с Гагр, вид. Не знаю, читала ли она Шафаревича, но то, что она приговаривала при этом, должно было бы, вероятно, прийтись ему по душе. Это было что-то вроде: вот они, жиды, рожи наглые наели, на пляжах загорают, а мы вкалываем, кровь всю из русского народа выпили. Зеваки, наблюдавшие митинг "Памяти" вместе со мной, вырвали меня из цепких рук этой женщины. В сентябре мы подали документы в ОВИР.

Ну, и на посошок, сначала, Шафаревич - о евреях как пчелах, в своей наиболее одиозной книге "Трехтысячелетняя загадка", потом, Юрий Нагибин - о Шафаревиче в своем книге "Тьма в конце туннеля".

" Конечно, в Истории люди часто объединялись: в государства, племена, партии, разные союзы. Но, начиная с Античности, современники (в том числе и еврейского происхождения) выделяли еврейство как нечто отличное от других аналогичных явлений. Приведу одну аналогию. Отдельная пчела является, по ряду признаков, довольно примитивно организованным существом: например, она не может поддерживать температуру, отличную от температуры окружающей среды. Но пчелиный улей имеет многие черты гораздо более высоко организованного существа. Например, в нем поддерживается постоянная температура +33 - +34C° (в той части улья, где находятся яйца и личинки и в период их выращивания). Пчелы все время обмениваются пищей (когда радиоактивный сироп дали менее чем 0,1%, вскоре 70% всех пчел стали радиоактивными).То есть, улей обладает аналогом обмена веществ. Пчелы, все время помахивая крылышками, создают ток воздуха - аналог дыхания. Наконец, улей "размножается" половым путем: трутни и матки по набору хромосом аналогичны мужским и женским половым клеткам. Ввиду ряда таких свойств некоторые энтомологи считают, что функционирование улья можно понять лишь мысля его как СВЕРХОРГАНИЗМ, клетками которого являются отдельные пчелы. Отметим, однако, что подобная форма организации жизни встречается лишь среди низших животных, а более высокие формы жизни связаны с развитием различных аспектов индивидуальности и индивидуальных связей.
Вот такой сверхорганизм и возник в виде еврейства. Его возникновение заняло более двух тысячелетий и включало: создание религиозной концепции избранного народа, идеологии классического иудаизма и кагальной организации, многочисленных еврейских организаций (типа ордена Б"най Б"рит) и других "закрытых" еврейских обществ современного Запада."

А вот, как пишет о Шафаревиче русский писатель Юрий Нагибин, никогда не запятнавший себя грехом антисемитизма. Он неоднократно встречался с Шафаревичем в квартире общих друзей и вывел его в повести “Тьма в конце туннеля” под именем Шапаревича.

«Блестящий математик, он на какое-то время стал активным участником правозащитного движения, сподвижником и другом Солженицына, автором замечательной книги “Социализм как воля к смерти”. Но завершил свои духовные искания самым неожиданным образом, превратившись в теоретика еврейского погрома и одного из самых яростных юдофобов страны... он был учеником слепого математика Понтрягина, зоологического антисемита, а тот прошел науку у академика Виноградова, отца новой математической школы и дедушки нового антисемитизма...
Он (Шафаревич) создал теорию, согласно которой малый народ проник в утробу большому народу, как хорек в медведя, и выгрызает его изнутри. Если медведь-Россия не спохватится и не задушит в своем чреве хорька-жида, ей конец.
Шапаревич, чернявый, темноглазый и смугловатый, выдает себя за белоруса, но мне кажется, он является типичным подтверждением закона Вейнингера: антисемитами обычно бывают люди, несущие еврея в себе. Если даже так, то “Память” и всё черносотенное движение закрывают на это глаза, счастливые иметь в своих непросвещенных рядах такого теоретика...
Это хладнокровный негодяй. Недавно Американская академия, нерасчетливо принявшая Шапаревича в свои ряды, попросила его эти ряды добровольно оставить. Выгнать его по статусу нельзя, но расизм, антисемитизм несовместимы со званием американского академика. Любой человек, обладающий хоть элементарным чувством приличия, немедленно вернул бы билет, но только не Шапаревич. Он ответил, что не видит оснований для своего ухода. Бесстыдство – непременная черта антисемита”.

"...малый народ проник в утробу большому народу, как хорек в медведя, и выгрызает его изнутри. Если медведь-Россия не спохватится и не задушит в своем чреве хорька-жида, ей конец" - однако, крут, недосягаемо крут, Юрий Маркович.

И "все же, все же все же" - RIP, Игорь Ростиславович.

Когда-то они вместе с Солженицыным, ничем не вооруженные, кроме правды, вышли они один на один с всесильной Системой, готовой упечь любого восставшего против ее лжи и насилия, на тюремные нары, в лагерь, в психушку при МВД. Такие люди заслуживают, чтобы мы пожелали им в день их ухода - RIP. Тем более, в случае Шафаревича, когда блистательная карьера преуспевающего математика с мировым именем, Академика АН, гарантировала ему сверх-блага, о существовании которых даже не догадывались его соотечественники. Он, собственно, пошел в этом смысле по следам Сахарова.

In order to be fair & balanced нельзя не отметить, что многочисленные представители московской либшизы с еврейскими фамилиями, называющие Путина не иначе, как Путлер, вносят свой вклад в дело антисемитизма с не меньшим успехом, чем академик Шафаревич. Если они забыли, чем сегодняшняя Россия отличается от брежневской, им бы неплохо почитать недавно вышедшую книгу Александра Подрабинника "Диссиденты".

Пересматривая сегодня "Русофобию" Шафаревича, наткнулась вот на это:

"Особенно поучительной представляется мне мысль, высказанная Померанцем:
“Даже Израиль я хотел бы видеть не чисто еврейским государством, а убежищем для каждого “перемещенного лица”, для каждого человека, потерявшего родину, центром вселенской международной диаспоры (которая растет и ширится). Если у еврейского народа, после трех тысяч лет истории, есть некоторая роль, то скорее в этом, а не в том, чтобы просто выжить и быть как все”.

Не сомневаюсь, что получу по зубам. Но скажите на милость, если бы под этой лунатически-идиотической мечтой об крошечном Израиле, "как убежище для каждого “перемещенного лица", да чтоб еще процесс этот не стоял на месте, а рос и ширился, - еслиб не стояла под этим подпись философа Григория Померанца, разве не признали бы мы в авторе этой "мечты" дурака, наподобие Манилова, но только окниженного, живущего в параллельном мире, ни одной точкой не связанном с реальным.
А действительно, чем же мечта философа Григория Померанца так уж существенно отличается от мечты гомерического дурака Манилова:
"Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение".

Кроме того, непонятно, почему буддист Григорий Соломонович Померанц вместе с женой Зинаидой Миркиной, крестившейся в православие, наметил убежищем для страждущих всего мира еле различимый на карте еврейский Израиль, а не буддистскую Индию или огромную православную Россию.

А. В.-М.: Уважаемый Игорь Ростиславович, хочу Вас попросить рассказать о себе. Кто Ваши родители, как Вы жили в детстве, как пришли в математику, что с Вами происходило в поздние годы.

Игорь Шафаревич: Вы знаете, собираясь к вам, я думал, что здесь будет интересно, но я себе совершенно не представлял даже приблизительно, что Александр Николаевич Васин, композитор и певец начнёт рассказывать о Законе взаимности, о группе «Ш» и причём, что особенно поразительно, в основном верно... (Смех в зале, аплодисменты). Это ещё раз показывает, в какой необыкновенной стране мы живём и в какое необыкновенное время.

Я родился в семье советских служащих, которые происходили из революционной интеллигенции низкого чиновничьего провинциального слоя. В семье я получил, по-видимому, очень сильный импульс (который я потом всю жизнь ощущал неосознанно даже, и только может быть, сейчас осознаю, какой он был сильный) любви к России, к русской литературе, к русской истории. Кроме моих родителей, у меня был ещё третий такой учитель, которого я всегда с благодарностью вспоминаю, – это громадный шкаф, оставшийся ещё с дореволюционных времён, набитый дореволюционными книгами моего деда. Он был учителем гимназии. Очень странный человек, никогда не прочитал ни строчки художественной литературы, считал, что это ерунда. Читал только историю и географию. Был очень скупой и поэтому покупал все эти издания в бумажных переплетах, чтобы они дешевле были, сам научился переплетать, и все они были вручную переплетены. В шкафу деда был и Кант, и история Соловьёва (она есть у меня до сих пор в его переплёте)… В общем, мне открывалась какая-то дорога в такие области, которые были в то время закрыты. А ещё в раннем детстве мне очень понравилась книга русских былин в грубом картонном переплёте… До сих пор помню даже буквы какими она была написана. Так я открывал для себя феномен культуры, науки. А однажды один приятель говорит: «Слушай, у меня есть книжка, мура какая-то, может тебе будет интересно». Я посмотрел: это был учебник истории Рима. И для меня открылось явление, что жизнь не исчерпывается тем, что я вокруг себя вижу, а куда-то в безконечность, в космос уходит, не исчерпывается теми днями и месяцами, в которые я живу, куда-то уходит в прошлое, идёт в будущее… Эта книга для меня стала переворотом. Моим увлечением стала история и настолько, что я даже думал (а мне было около десяти лет), что сделаюсь профессиональным историком, таким как Соловьёв или Костомаров. Много лет спустя я нашёл старую тетрадку, где тогда было написано детским почерком моё сочинение «Почему Самозванец был на самом деле сыном Ивана Грозного».

А потом в какой-то момент у меня появилась вторая область интересов – математика. Роль сыграло то, что я уже чувствовал – заниматься историей, будучи честным, трудно. Может быть, было не так. На самом деле много было хороших историков в России в то время и жить можно было, но тогда я этого не осознал. А математика… в неё многие шли как древние христиане в катакомбы или в монастырь: искали какую-то нишу от тяжестей жизни. Это была вещь не идеологическая, не нужно было клясться марксизмом, как в истории или философии.

Если стану инженером, попаду в сложную ситуацию, на стройке какой-нибудь дадут зеков-рабочих, с такими страшными сторонами жизни столкнёшься, а здесь уходишь в идеальное существование. Мне кажется, именно это подтолкнуло меня к занятиям математикой, кроме необычайной красоты, которая в ней существует. Родители сказали, что дадут мне денег на учебники, но с условием, что учебники по алгебре будут на английском, а геометрии на немецком языках. (Смех в зале, аплодисменты). Надо сказать, что язык математический это почти что даже и не язык.

Так для меня математика сделалась профессией. А историей, литературой я продолжал интересоваться, много читал для себя, но было такое чувство, что практически ничего из этого сделать нельзя, никакое влияние человека на жизнь невозможно. Вообще господствовало представление, что жизнь – это какая-то грандиозная машина. Это чувство подчёркивалось соответствующими лозунгами, висевшими, где попало. Они поддерживали в каждом из нас чувство, что никто никуда от этого не уйдёт, что такой строй жизни будет тебя встречать на каждом шагу и что эта огромная машина всё время что-то строит, строит… И даже терминология была строительная. Например, говорилось – «строительство на фронте науки»… А за пределами машины реальной жизни, имеется машина космоса, машина истории, которая управляется законами диалектического материализма, которые непреложны, которые читаешь у Маркса и Энгельса. И что все они такие же, как законы естественных наук: как можно рассчитать траекторию камня, точно так же можно рассказать и предвидеть развитие общества… Ты можешь только почувствовать ритм этой машины и быть маленьким винтиком в ней, и можешь вращаться в ту сторону, в которую эта машина действует. А если ты начнёшь «вертеться» в другую сторону, сразу же сломаешься.

А математика действительно была абсолютно свободной наукой, и осталась такой. Даже в физике были «идеалистические» теории, которые разоблачались – теория относительности, теория квантовой механики, а в математике и этого не было. Если ты аспирант или работаешь в математическом институте Академии наук, то сам выдумываешь свою задачу, открываешь, что эта задача существует или у классика какого-то в книжке её находишь, прикидываешь, как её можно лучше решить… Ты действительно являешься творцом, такой абсолютно автономной личностью, которая совершенно не подвержена механическим законам. В этом смысле математика была основным стержнем моей жизни.

Изменения стали происходить только в 60-е годы, когда стало ясно, что в стране что-то меняется под влиянием действий определённых людей и, значит, в этом можно как-то участвовать. И появилось чувство, что неучастие в этих изменениях, полный уход в математическую «башню из слоновой кости», в некотором роде предательство. У Достоевского в «Бесах» замечательно описывается эпоха реформ прошлого века, когда появилась свободная пресса и люди какие-то появились, и он говорит, что люди были в высшей степени разные: были там и жулики, но были люди и несомненно честные, причем честные были гораздо непонятней жуликов. Такая же компания была и у диссидентов.

Примерно в 67-м году я познакомился с Солженицыным.

А. В-М.: «Иван Денисович...» уже вышел или ещё нет?

И. Ш.: Уже вышел. Ещё при Хрущёве . Солженицын кипел: "Надо что-то делать!" Он собирался издавать журнал, общественно-литературный. Ему казалось, что у литераторов накопилось много вещей, которые они не могли напечатать из-за цензуры, но быстро выяснилось, что желающих на журнал не наберётся. Так постепенно мы пришли к идее сборника статей о современной жизни; через какое-то время родилась книга «Из-под глыб». Там было около десяти статей, три моих, три Солженицына.

А. В-М.: И ещё Агурский, Борисов, Барабанов…

И. Ш.: Это было, кажется, одно из первых моих открытых выступлений не по математическим вопросам. Сильным было влияние Солженицына, который говорил, что нужно писать, мысли, которые есть, нужно записывать… не надо смотреть на то, можно или нельзя напечатать, а надо писать.

Вот тогда и получились у меня как бы две линии жизни. Пересеклись они в 74-м или в 75-м году, когда за этот сборник, а потом за книжку о социализме, которую я написал (она ходила в самиздате), меня уволили из университета. И, хотя моя основная работа была в академическом институте, свою работу в университете я считал очень важной, там у меня было много учеников – и студентов, и аспирантов. Я любил с ними заниматься, много времени тратил на учеников и, думаю, что если бы меня не уволили из университета, то это плохо кончилось бы для меня. Большая нагрузка была, мог сорваться. А тут власти помогли: меня уволили, лекции не нужно было читать и, главное, закончилась с учениками очень большая постоянная работа, встречи по несколько раз в неделю с каждым. Нужно было составлять список, сколько у меня человек защитили кандидатскую диссертацию, так как я числа не помнил, а мог только по фамилиям вспомнить, я насчитал 33. Половина из них уже докторские защитили. Теперь у меня уже учеников не осталось.

А. В.-М.: А на что жили-то, когда ушли из университета?

И. Ш.: Но я же остался в институте им. Стеклова.

А. В.-М.: Игорь Ростиславович, Вы не расскажете о ситуации 68-го года с Есениным-Вольпиным; Ваше участие и что там происходило?

И. Ш.: Есенин-Вольпин жив и до сих пор, живёт в Америке. Он был человек несколько чокнутый, странноватый, как говорят «пыльным мешком по голове ударенный». Его действительно посадили в психиатрическую больницу «Белые столбы» под Москвой для очень тяжёлых больных. Почему посадили? Потому что они, три каких-то человека в 68-м году подали бумагу с просьбой разрешить им на какой-то площади Москвы провести демонстрацию в честь 15-летия освобождения России. Если отсчитать 15 лет, это будет год смерти Сталина. Я не знаю, что с двумя другими сделали, но его сразу же туда посадили. Для меня-то символ был такой, что это сын Есенина! Не можем мы разрешить, что бы с сыном Есенина, что бы уж он там не вытворял, если ничего уголовного нет, так обошлись.

А. В.-М.: А какая была идея письма, что за текст был?

И. Ш.: Содержание письма не играло никакой роли. Просто нельзя было допустить, чтобы эту историю замолчали. И письмо стало «ходить по рукам», попало к иностранным корреспондентам, его прочитали по зарубежному радио… И буквально через три дня, как письмо было подано, Есенина-Вольпина перевели в другую больницу, Кащенко, и я знал, в каком отделении он лежит, к нему всех допускали, то есть это уже не было заключением в психиатрической больнице. Конечно, он был человек, которому надо было периодически подлечиваться, успокоительные принимать, ещё что-то такое, но оснований для принудительного заключения его в психиатрическую больницу никакого не было.

Вообще, этот период был сложный. Взрыв диссидентства оказался очень разнообразным. Можно и Сахарова, и Солженицына зачислять в диссиденты. Первое чувство было, что хотелось свободно вздохнуть и на этой почве самые разные люди находили общий язык. Но через некоторое время диссидентство стало расслаиваться и разные направления очень сильно разошлись. Например, Бородин, сейчас он главный редактор журнала «Москва», тогда он жил в Ленинграде и входил в группу Огурцова. Очень интересное явление. Никто с ними сравниться не мог. У других диссидентов в основном это были лозунги, «мы за коммунизм очищенный от неверного понимания», «за возвращение к ленинским нормам»... Один даже ходил с плакатом, требуя возвращения к этим самым «нормам»… Его отправили в лагерь на три года. И когда он жаловался, мол, смотрите, за что меня отправили, я ему сказал: «Вы получили то, о чём просили. А где-нибудь в 20-м году Вас бы просто пустили в расход и всё».

Об Андрее Сахарове. Сейчас его крайним демократом, антикоммунистом представляют – это неверно. В своих первых произведениях он стоит на совершенно социалистических позициях: требует ослабления цензуры, больше демократии, отмены привилегий и так далее. Но в основном, это были заимствования с Запада.

А вот люди из ленинградской группы Огурцова были совершенно оригинальны. Они разработали, основанную на философии Бердяева, свою концепцию будущего России. Я не поклонник Бердяева, но их подход меня заинтересовал. Например, они говорили, что должно быть не три власти, а четыре. Четвёртой должна быть нравственная власть, которая будет принадлежать представителям церкви и каким-то наиболее морально достойным людям в обществе. Они считали, что надо создать большую группу, которая в какой-то момент станет настолько значительна, что выступит и возьмёт власть в свои руки. Они собрали человек до тридцати, наверное, на том их и посадили. Но это была очень думающая, очень свежая, интересная группа. Остальные все долдонили об «очищенном социализме». А на практике они сосредоточились на «правах человека», которые в конце концов сошлись в одном – праве на эмиграцию.

Вернусь к нашему сборнику. Ряд статей мы с Солженицыным рассматривали. В очередной раз я к нему пришёл домой, вдруг звонок, его жена говорит: «К тебе пришли». Он вышел, и я слышу его возбуждённый крик: «Ах, вот вы как!» Они говорят: «Да, мы вас уводим». Я вспомнил, что обыск можно проводить в квартире задержанного, но на вещи, которые при тебе находятся, должен быть особый ордер. Я быстро материал сборника запихал в портфель и вышел в прихожую. Вижу там восемь молодцов таких стоят, кто-то в милицейской форме, остальные в штатском. Ну, они Солженицына и увели.

Увели, потом выслали из страны, но связь была. Он мне даже звонил время от времени из Швейцарии. Мы решили, что наш сборник должен быть издан как русский самиздат. Мы были против духа эмиграции и равнения на заграницу. На пресс-конференции, которая собралась у меня дома, я высказал «крамольную» мысль, что нельзя духовное общественное движение строить на том, как уехать из нашей страны. Это оскорбительно для страны, если главной проблемой называют ту, как из неё уехать! Главная проблема для страны – как в ней жить. На меня обрушился тогда страшный шквал, я оказался как бы штрейкбрехером в этой среде в первый раз (потом это повторялось). Таким был, мне кажется, главный раскол в диссидентстве.

Мы хотели сборник «Из-под глыб» опубликовать в советском самиздате и были запущены все обычные механизмы распространения: люди, которые распечатывали такие материалы, у них были связи с другими, которые или тоже распечатывали или фотографировали, иногда переписывали от руки; ксероксов тогда ещё не существовало вообще, компьютеров тем более. Сам я сделал около десяти экземпляров… И вдруг через некоторое время люди мне начинают возвращать их! Говорят, что как-то не пошло. Спрашиваю: – Почему? – Да что это за сборник, – говорят они, – вместо прав человека там что-то о России, о православии! Да может быть он шовинистический, да может быть он славянофильский?! Один мне даже сказал: «Вы знаете, он даже каким-то славянофильством пахнет». Я говорю: «А что, славянофильство криминальным было?»

А. В.-М.: Я сам помню, что нельзя было найти этот сборник! Я мог достать всё. А это в руках не держал. Знал, что он есть. Найти было невозможно.

И. Ш.: Да, это уже одни диссиденты противодействовали другим: так проявлялся тот раскол среди диссидентов, о котором я сказал раньше. Многие из них просто хотели уехать, а власти уже охотно разрешали отъезд. И жаждущие эмиграции потеряли полностью какой бы то ни было контакт не только с народом (об этом и речи не могло быть), но и с основной массой интеллигенции. Реально это был маленький кружок людей, который всё больше и больше в себе замыкался и ориентировался только на связь с заграницей; на то, что они что-то напечатают здесь, передадут корреспонденту американскому, он это прочитает по американскому радио и так они сделаются известными. Потому всё и заглохло примерно к 80-му году. Говорят, Андропов делал на Политбюро доклад, в котором сообщил, что «язва диссидентства наконец изжита». И, мне кажется, так и было. А это был действительно упущенный шанс.

Где-то в 60-е годы могли начаться в СССР изменения и экономически, и нравственно гораздо более сильные, чем «перестройка» конца 80-х годов. И за это, в частности, ответственен тот слой, который тогда называли диссидентами, сейчас называют шестидесятниками. Этот слой сознательно сконцентрировался в маленькую группу, чуждую стране, а по чуждости через некоторое время и враждебную. Схема проста: «Как это нас не понимают, и не принимают?!» Бывшие диссиденты начали писать такие вещи, читая которые, приходишь в ужас…

– Интеллигент в России – это зрячий среди слепых…

– Интеллигент, это вменяемый среди невменяемых!

– Интеллигент в России – человек среди животных… и тому подобное.

Записка из зала: Игорь Ростиславович, расскажите, пожалуйста, об истории создания «Русофобии» и событиях, которые за этим последовали?

А. В.-М.: Вообще-то, о последующих событиях можно прочитать в журнале «Наш современник» за 1991 год, № 12. Здесь большая статья Игоря Шафаревича – именно отклики на сбывшуюся «Русофобию».

И. Ш.: Да, она называется «Русобофия. 10 лет спустя». А вообще вся эта работа в какой-то мере связана со сборником «Из-под глыб». Когда он вышел, Струве, издававший в Париже журнал «Вестник христианского движения», предложил опубликовать кое-что в этом журнале, в котором было напечатано несколько статей, опровергавших диссидентские произведения, очень, кстати, популярные, относительно того, что русская история сплошная неудача, что в России всегда господствует диктатура и террор – и при Иване Грозном, и при Петре, и при Сталине; что русская душа вечная раба, а рабство заложено в русской психике и так далее. Я вспомнил, что и в статьях Солженицына разбирались подобные работы, ходившие в самиздате. Значит, существует какое-то течение, но тогда должна быть причина, по которой это течение возникает. Меня интересовала и до сих пор интересует параллель русской истории и истории французской революции, занимаясь которой я наткнулся на интереснейшего и умного автора – Огюстена Кошена. Он пишет, что французской революции предшествовало такое же течение во Франции: и крайнее глумление над французской историей, и в непристойном виде Орлеанскую деву выставляли, над Генрихом IV издевались и всю жизнь Франции представляли, как комическое недоразумение. А позже я увидел, что и в Германии в своё время это было, в эпоху молодого Маркса. Как у нас писали, что Пушкин, Лермонтов только ничтожные подражатели Байрона и в России никакой литературы нет, так и в Германии – что нет там литературы, а там уже и Гёте был, и Шиллер, и романтики, что вся литература, мол, только во Франции. А Вольтер объяснял французам перед революцией, что Франция дикая страна, а цивилизация только в Англии. И я увидел, что существует повторяющееся историческое явление. Мне показалось, что это интересно. Вот это я и изложил. И ничего бы, думаю, не было, если бы я не высказал своё мнение, что имеется некий слой еврейской интеллигенции, которая в этих разрушительных событиях особенно активно участвует. (Вот, кстати, как у нас сейчас.) Это вызвало страшную реакцию и обиды.

А. В.-М.: Всё остальное вроде не заметили, да?

И. Ш.: Да. Только на эту тему и была основная ругань в колоссальном количестве. Был какой-то период, когда все толстые журналы каждый месяц – как будто кто расписание составил – печатали материалы с опровержением моей работы.

Записка из зала: Игорь Ростиславович, как Вы можете объяснить цикл Чижевского в отношении обществ?

И. Ш.: Я не знаю. Это вопрос, над которым я никогда всерьёз не задумывался и не компетентен ответить.

А. В.-М.: А вот у Вас в одной из работ написано, что революция – это проявление идеи смерти; и соответственно, есть проявление идеи жизни: получается, что существуют два мощных полярных устремления?

И. Ш.: Я думаю, что здесь совершенно другое. В каком-то смысле Вы ставите вопрос о функции зла в жизни и смерти как высшего зла . Знаете, очень трудно ответить, очень уж абстрактный вопрос.

А. В.-М.: Игорь Ростиславович, можно Вас спросить о Данииле Леонидовиче Андрееве – Ваше отношение к нему; в частности, Вы в своей статье вроде называете его мыслителем, а потом, если я правильно понимаю, «Розу мира» почти всю куда-то отодвигаете, а говорите о поэте. А всё-таки, совокупно – что это такое? Или Даниил Андреев – принципиальная несходимость, несводимость внутренних устремлений?

И. Ш.: Да, конечно.

А. В.-М.: Но второй том-то стоит в середине конструкции, с его же подачи; то есть он скрепляет трёхтомник .

И. Ш.: Конечно, я согласен, что в Данииле Андрееве имеются какие-то две стороны, не объединённые синтезом. Стихи его большей частью могут быть восприняты в традиционном мировоззрении, условно говоря, а «Роза мира»… Там имеется, с одной стороны, описание его субъективных видений, а с другой – цепочка знакомых рационально-либеральных постулатов.

Что же видел Андреев? Мне кажется, он видел нечто реальное. Он часто сетует, что слов не хватает для описания его мистических видений или галлюцинаций. Возможно, это некоторые художественные образы… Важно, что субъективно он нечто видел так же ясно, как я вижу вас, а вы меня. И эти образы, мне кажется, могут вкладываться в любое мировоззрение – традиционное христианское или в какое хотите. Но то, что он говорит о самой идее «Розы мира» – объединение всех религий, необходимости заимствовать всё рациональное и так далее… у меня такое впечатление, что говорит просто другой человек, который к мистическим видениям, к тому, что религия поднимает человека над миром, не имеет никакого отношения, и который будто и не понимает, что при «объединении» каждая религия теряет именно то индивидуальное, ради чего люди в неё и веруют, почему она и существует.

Предположим, что в наш мир вторгается божественное, или вообще сверхъестественное, но мы не можем его воспринимать так же отчетливо и ясно, как нашу будничную реальность. При передаче оно искажается. А передаётся оно, главным образом, при помощи мыслительного культурного аппарата человека определённой эпохи. Так и у Даниила Андреева. В «Розе мира» поразительно розовое отношение к русским народовольцам-рево-люционерам, людям, которые каким-то загадочным образом ненавидели существующий строй. Им стало совсем невозможно жить, когда освободили крестьян. Настолько невозможно, что надо было идти и убивать! Андреев совершенно не почувствовал, что это патологическое сознание, и как интеллигент начала века, относился к ним с обожанием. И таких диссонансов у него много. Одна из самых ярких новелл, поразительная – образ Сталина! И потом вдруг кончается тем, что Сталин проваливается в какие-то низшие миры, за него борются чёрные силы, которые считают, что в Сталине содержится запас их чёрной энергии, что они должны его снова возродить для будущей жизни. Но тут на коне (?!) прискакал Авраам Линкольн… ему помогает Александр I… и они отправляют Иосифа Виссарионовича куда-то ещё дальше… Я сказал его вдове, Алле Александровне, что эта легенда не воспринимается и она ответила: «Я всегда стараюсь обходить эти страницы».

А. В.-М.: Игорь Ростиславович, можно ещё вопрос. Это по поводу Вашего отношения к слову «понимать» и «не понимать» и связанной с этим проблемой человека. Мне кажется, многие об этом думают. Так что ж такое «понимать»?

И. Ш.: Вы затронули очень больной для меня вопрос, над которым я очень много думал. И очень, по-моему, злободневный, потому что термин «понимание» в европейской цивилизации претерпел изрядную трансформацию, в то время как в более традиционных культурах смысл истории, смысл жизни до сих пор понимается через миф, через ритуал. Условно говоря, каждая религия основывается на мифе, который воспроизводится в ритуале. Но такая форма понимания как бы потеряла свой престиж. Смысл слова «понимание» в цивилизации, начиная примерно с ХVII века и до нашего времени, всё более суживаясь, приобрёл характер… поиска причин, причины события, цепочки явлений, движений человеческого бытия. То есть опять всё сходится к модели: причина «толкает» какое-то тело, тело толкает следующее тело, третье и так далее. Мы опять приходим к механической машине, которую можно разложить на элементарные части, потом собрать и увидеть как она работает по принципу причины и следствия.

Однако, наибольшая часть значительных сторон жизни в эту терминологию «понимания» не укладывается. Мне кажется, что в эту категорию вообще не укладывается всё, что связано с живым, тем более то, что связано с человеком. Это чисто физико-математическое представление с безконечным пространством, с безконечным временем, это идея, что всякое явление может быть изучено и воспроизведено с помощью эксперимента. А эксперимент основывается на том, что во всех условиях экспериментатор будет объективен. Но в большинстве случаев мы сталкиваемся с такими проблемами, которые от нашего отношения, от нашего переживания, даже от нашего самочувствия в данный момент роковым образом зависят.

А. В.-М.: Ну это всё гегелевское, что человек, наблюдающий мир, может быть безпристрастен.

И. Ш.: Да. А безпристрастность учёного, например, означает, что один кубический сантиметр железа в лаборатории Москвы, точно такой же, как кубический сантиметр железа где-нибудь в Лос-Анджелесе. Но характерное свойство живого как раз означает нарушение одинаковости! В каждый момент живое действует непредсказуемым образом и имеет некоторую свободу своего движения. Благодаря этому происходит раздвоение в отношение к миру.

Среди учёных естественнонаучного направления было такое счастливое исключение – изумительный биолог, величайший ученый нашего века Конрад Лоренц, создатель науки о поведении животных, этологии. Его главная книга об агрессии и зле не так давно впервые на русский переведена. И Лоренц говорит, что какое-то действие может быть морально или неморально только в том случае, если оно направлено на живое. А так как современный человек имеет дело, как правило, с неживым, то он уже отучился от подхода к своим поступкам с точки зрения моральности, ответственности, а оценивает их исключительно с точки зрения целесообразности. Если такой «современный человек» сталкивается с чем-то живым, противоречащим ему, наш «современник» быстро это уничтожает. Такова примерная схема нынешнего экологического кризиса: он только логическое последствие изменения понятия «понимание», которое произошло, начиная с так называемой «научной революции» ХVII века.

А. В.-М.: А какое другое возможно понятие «понимания»?

И. Ш.: Вы знаете, когда читаешь Толстого, чувствуешь, что он это прекрасно понимал. Он пишет: «Они говорили друг с другом, но главное, что они узнавали – были не слова, а их понимание друг друга. Оно текло помимо разговора...».

Человечество существовало сотни тысяч лет и не вырождалось в фантастически тяжёлых условиях и поэтому вряд ли человек может существовать, не осмысливая каким-то образом свою жизнь и окружающий мир. Тот же Лоренц говорит, что сейчас всё основано на понятии объективности, что для нас достоверно только то, что может быть измерено. Такая объективность уничтожает человека. Однако, даже социологические процедуры говорят, что гораздо более достоверной является та часть наших знаний, которая называется субъективной. И это, как всегда, заложено в языке: субъект, «суб» это значит «под», это то, что лежит в основе! Это те наши переживания, которым мы должны доверять гораздо больше, чем знаниям, выведенным путём логических рациональных соображений! Именно «рациональные знания» сплошь и рядом приводят людей совершенно не к тем последствиям, которые они ожидают.

А. В.-М.: Но дальше вопрос и думаю, Вы знаете какой: субъективное имело большое значение, когда раньше жили семьёй, хутором, селом, племенем. Одного живого хватало на остальных живых. Но с расширением контактной базы у нормального живого стало не хватать сил на других живых, на безконечные шероховатости, индивидуальности, неровности... Не ради ли своего спасения человек переходит на машинный вариант понимания? Что с этим делать? Гений, наверное, способен (на то он и гений) вмещать и живое и неживое, и что-то ещё такое, о чём мы не знаем. А что делать на уровне, ну, не совсем обыденного сознания, но хотя бы средне-приподнятого?

И. Ш.: Такова особенность общества, которое строится, которое делается всё более анонимным обществом. Человек вынужден иметь дело с другим человеком, которому он не может посмотреть в лицо; с которым он контактирует вне традиционных, за сотни тысяч лет выработанных способов контакта между людьми. Теперь почти не видна улыбка, не виден взгляд, не слышен смех. У Лоренца, кстати, имеется очень глубокий анализ, что такое смех...

А. В.-М.: ...и что животные могут смеяться. Хочу напомнить одну цитату, которую использует Игорь Ростиславович, о том, что если два волка дерутся и один ослабел, он сразу показывает противнику свою уязвимую жилу, и тот клацает зубами, но никогда не хватает и не рвёт. Не может. Он не человек…

И. Ш.: Конечно! Этот же кодекс живого воспроизводился древним рыцарем, который сдаваясь, снимал свой шлем, обнажая голову и делая тем самым невозможным удар по голове, потому что в его противнике была запрограммирована невозможность пренебречь таким жестом. А мы теперь как будто запрещаем себе решать вопросы жизни на основании личных впечатлений!

Например, голосование. Демократия была рождена в Афинах, где жило примерно 20 тысяч жителей. Перикл говорил, что он знал каждого жителя этого города в лицо. Вот это и есть неанонимное общество. Я думаю, что нужно постараться придать нашим общественным институтам как можно менее анонимный характер.

Записка из зала: Игорь Ростиславович, расскажите, пожалуйста, о Вашем отношении к Николаю Данилевскому.

И. Ш.: Вы знаете, я очень рад, что у вас был вечер, посвящённый Данилевскому . Его недооценивают.

А. В.-М.: Или специально замалчивают…

И. Ш.: Да, похоже. Потому что его книга «Россия и Европа» это первое принципиальное опровержение концепции постоянного прогресса, который, конечно, далеко не является универсальным свойством человеческого жития.

В античности, например, исходили из концепции упадка: сначала золотой век, потом серебряный, мы живём в железный век. Часто появлялось представление о циклическом движении – оно было в эпоху Возрождения. Хотя ещё Аристотель говорил о философах, утверждающих будто всё повторяется. Но постепенно концепция прогресса почти вытеснила другие теории. И, между прочим, постоянный прогресс понимался и понимается не в смысле стремления к какому-то идеалу, а лишь как накопление всё большего числа однотипных частей, накопление до безконечности. Вот такой принцип: передовые цивилизации это те, которые накопили таких частей больше и, конечно, это Европа или в общем смысле Запад. А остальные отстали, свернули на тупиковые линии развития… Этой точке зрения и противостоит книга «Россия и Европа». И хочу напомнить, что через несколько лет после неё Данилевский написал другую книгу (в двух томах) о дарвинизме , где он приводит ряд возражений не против принципов существования естественного отбора, а против использования естественного отбора в качестве чуть ли не единственного объяснения приспособленности и совершенства мира. Насколько я знаю, ни одно из его антидарвинистских утверждений до сих пор не опровергнуто.

Возвращаясь к его главному труду, скажу, что согласен далеко не со всем. Когда он говорит, что романо-германский культурный круг состарился, выработался и уже идёт к концу, и что будущее принадлежит славянскому культурному кругу, который создаст единый славянский союз с центром в Константинополе… Однако же не было и нет такого славянского единства. Вот сейчас происходила страшная кровопролитная война в Югославии между славянами! И даже не между разными славянскими народами, а внутри одного народа! Все – сербы, но одни – православные, другие, хорваты – католики, третьи – боснийские мусульмане.

А. В-М. (обращаясь к слушателям): Игорь Ростиславович несколько раз был в Югославии во время той войны.

И. Ш.: Да, был и столько ужасов наслушался про эту войну. Она показала, мне кажется, что, по крайней мере, в одном смысле Данилевский не прав – не существует, увы, универсальной славянской общности. Если уточнить концепцию Данилевского, что речь идёт о славянско-православном единстве, то оно чувствуется до сих пор. Его чувствуешь в той же самой Сербии, несмотря на то, что Россия по отношению к Сербии вела совершенно предательскую политику. Все эти чудовищные несправедливости по отношению к сербам, которые творились – и бомбёжки, и истребления, и блокада – всё это происходило в согласии с постановлением Совета безопасности ООН, в котором Россия голосовала «за». Тем не менее, когда там говоришь, что ты русский, преображается лицо и тебя встречают, как родного брата. Чувствуешь, что есть какая-то подспудная тяга, как может быть у родственников, которые давно не виделись, но при встрече чувствуют что-то родственное.

А. В.-М.: Игорь Ростиславович, можно сменить тему? Пусть меня простят присутствующие, может быть то, что спрошу, интересно одному мне. Вы говорили о таком идеальном существовании в математике, но ведь были же и борения. Вот Брауэр, вот Гильберт, – кто Вам ближе?

И. Ш.: Я, скорее, на стороне Пуанкаре(смех в зале, аплодисменты), продолжателем которого был Брауэр. Хотя мне кажется, это малоактульный для математики вопрос. Это что-то вроде философии в математике, а не реального дела.

Валентин Белецкий: А всё-таки, Игорь Ростиславович, хотя бы немного о Льве Гумилёве.

А. В.-М.: Что оказывается важнее – племенная кровь или общая судьба?

И. Ш.: У меня сохранилось особенно тёплое отношение к Льву Николаевичу Гумилёву. Дело в том, что когда в начале 80-х годов мои друзья распечатали где-то 50 экземпляров «Русофобии» и разослали в разные города, Гумилёв был первый человек, ну кроме самых близких, с которым мы обсуждали эту мою работу. Что касается его значения в исторической науке, то оно чрезвычайно велико.

Отцом истории называют обычно Геродота, написавшего первую книгу истории, точнее, «Историю» в девяти книгах. Он создал поразительную концепцию, в центре которой стоит драматическая борьба маленькой Эллады с наступающей на неё Персидской империей, а вокруг них распространяются дальше с одной стороны скифы, с другой стороны народы Древнего Вавилона и Египта, хранящие древние культуры; дальше идут некие дикари, потом люди с пёсьими головами, муравьи величиной с собаку, охраняющие золото и кончается это всё тем, что история переходит в этнографию и миф. Вот такое грандиозное видение мира, как громадного пейзажа… Существует легенда: однажды Геродот публично читал свою книгу, при этом присутствовал мальчик, который разрыдался от восторга, и Геродот предсказал ему большое будущее. Мальчика звали Фукидид. И он в свою очередь написал другую книгу абсолютно в антигеродотовским духе. Исследуя примерно 20 лет Пелопонесской войны, он описал их с величайшими подробностями: речи отдельных ораторов, социальные группы, какие материальные интересы влияли и так далее. Так в истории зародились две основные линии, начатые этими великими людьми. Конечно, подавляющая часть историков продолжает Фукидида и без их работ история не могла бы существовать. Но в то же время, история не имела бы смысла, если бы там время от времени не появлялись историки типа Геродота. К такому типу принадлежит и Лев Гумилёв. Когда он описывает историю Евразии и делит её на пять, что ли, столбцов: Дальний Восток, Великая степь, Ирано-Арабский мир, Славянский мир+Византия и Западная Европа, ты будто из маленького какого-то домика выглянул в окошко и весь мир увидел.

У Гумилёва есть две теории. Они, кстати, совершенно разные и могут существовать одна без другой. Первая – его так называемая теория пассионарности. Она заключается в том, что на Землю из космоса приходит какое-то излучение. Это излучение, падая на определённую группу населения, вызывает в нём появление нового признака, который он назвал пассионарность, то есть повышенная энергетическая активность. При этом возникает новый народ с пассионарной активностью, которой этому народу хватает примерно на полторы тысячи лет. Мне это кажется умозрительным.

Вторая теория о том, что так называемое «татарское иго», это выдумка, а вхождение России в татарско-монгольскую империю было благом для русских. А ига никакого и не было, да и слово-то придумали поляки чуть не в ХVIII веке…

Мне кажется, я понимаю, в чём причина появления этой теории. Гумилёву нужно было видеть историю Евразии как единый процесс, а она распадалась на историю Дальнего Востока, историю Ирано-Арабского мира и так далее. Лев Николаевич считал, что Великая степь является связующим звеном, которое придаёт единство, что это гораздо более сложная цивилизация, чем историки представляли… Об этом его книги о гуннах, о тюрках – очень интересные, читая которые чувствуешь, как у тебя открываются глаза. А вообще-то, его специальностью как историка были вот эти кочевники. Он очень любил их и переживал, что нами они воспринимаются как... незваный гость хуже татарина… Заодно Гумилёв объясняет, как русские, всегда воспринимающие себя великим народом, смогли сохранить свою государственность в тяжелейших условиях. Это ведь чудо, что русские смогли такое перенести.

Я в этом вижу залог того, что и мы перенесём испытания наших дней.

А. В.-М.: Спасибо Вам, Игорь Ростиславович, за этот вечер, и поклон за все великие Ваши труды.

(Продолжительные аплодисменты).

Р.S. После встречи с И. Р. Шафаревичем руководство Центра авторской песни отказалось предоставлять нам помещение для дальнейших собраний.

Зная этих людей больше тридцати лет, могу предположить, что такое решение они приняли под чьим-то нажимом... Похожие истории происходили со студией и в других местах.

"На родине, как на чужбине..."

А. Васин-Макаров

Сокращённый вариант записи вечера 11 февраля 1997 г.; Центр авторской песни, 5-й сезон, собрание № 72. – Прим. ред.

На вечере я излагал математическую суть Закона взаимности. Ленинская премия присуждена И. Р. Шафаревичу за решение обратной задачи теории Галуа над полями алгебраических чисел. – Прим. А.В.-М.

Повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» впервые опубликована в журн. «Новый мир», 1962 г., № 11.

А. С. Есенин-Вольпин заканчивал перевод книги П. Дж. Коэна «Теория множеств и континуум-гипотеза». (Тогдашнего математического бестселлера) и потому он должен быть немедленно освобождён – таким был главный официальный мотив этого письма. Книга вышла в 1969 году. (А. В.-М.)

Возможно, я не очень точно задал вопрос, но, скорее всего, зла в жизни почти нет, а есть последствия нашей безответственности; и смерть ни есть зло. Однако, отвлекать слушателей от нашего героя мне показалось неудобным. – (А. В.-М.)

Имеется в виду издание: Андреев Д. Л. Собрание сочинений в трёх томах. М., 1993 г., в котором «Роза мира» занимает 2 том.

Собрания, посвящённые Н. Я. Данилевскому проходили в студии 19 ноября 1996 г. и 28 января 1997 г.

«Россия и Европа» издана в 1868 г., «Дарвинизм. Критическое исследование» в 1885 г.

Предлагаем вниманию наших читателей точку зрения выдающегося русского мыслителя, академика РАН на сущность насаждаемой в нашей стране политической системы, именуемой «демократия».

Я хочу обсудить некоторые противоречия в нашей теперешней жизни. Мне они не понятны, хотя, может быть, в будущем их кто-то поймет и подумает об этом. Я сам чувствую, что слово «противоречия» не совсем подходит к данным явлениям. Это скорее наличие противоречивых друг к другу тенденций, всего лишь следствие желания втиснуть реальную жизнь в рамки слишком узких для нее концепций.

В общем виде противоречия, о которых идёт речь, заключаются в следующем. По некоторым действиям власти можно было бы полагать, что она заинтересована в сочувствии большинства народа. В то время как жизнь в целом показывает, что власть, как правило, от отношения этого большинства никак не зависит и подчиняется каким-то совсем иным силам. Уже очень давно, лет двадцать тому назад, в нашей жизни появились некоторые странные, трудно предсказуемые черты. Черты эти тогда заключались в изменении словаря политической элиты. Многие политические деятели стали употреблять термины, бывшие раньше запретными и табуированными. Такие, как: патриотизм, национальные интересы, национальные традиции и т.д. Ранее эти термины считались допустимыми, только если они писались в кавычках или такие кавычки подразумевались, дескать, это так называемый патриотизм. Тогда, я помню, что ведущая этой передачи сразу подхватила мою мысль и сжато ее сформулировала. «Да, патриотизм раскавычили», - сказала она.

С тех пор также «раскавычены» были и многие понятия, но причина этого явления не стала яснее. Собственно, к размышлениям на эту тему я и хочу призвать.

Я хочу обратить внимание на то, что само явление табуированности сохранилось до сих пор. Теперь можно, например, говорить о своем патриотизме или о национальных интересах. Это часто даже полезно. Но нельзя спросить, интересы какой же нации имеются в виду, когда говорят о национальных интересах? А ведь кажется очевидным, что национальные интересы могут быть только у одной определенной нации.

Но такие правила приняты подавляющим большинством СМИ. И человек, их нарушающий, в частности, задающий неправильные вопросы, немедленно вычеркивается из списка лиц, имеющих доступ к этим СМИ. Или вспомним время, когда создавалась правящая партия. Нужно заметить, что она до сих пор является правящей.

Ее победу организовал Березовский, тогда входивший в состав власти. Тогда и вошел в употребление термин «административный ресурс», обозначавший абсолютное господство власти над народом. И, действительно, представим себе городок, в котором власть должна решить вопрос о его газификации, или любой другой вопрос, от которого зависит жизнь каждой семьи. Предположим, что глава администрации говорит на каком-то предвыборном собрании: «Вы, конечно, совершенно свободны в своем будущем голосовании, но прошу помнить, что, если будет избран кандидат Х, то газ в наш город проведут в этом же году, а в противном случае решение будет отложено лет на десять». Да ведь такие вещи и не надо говорить вслух. Такие истины становятся понятны просто так, из воздуха. Может быть, против кандидата Х и проголосуют какие-то дорожащие своей независимостью избиратели, но, уж конечно, они не составят заметной доли голосовавших.

Еще одним жизненным явлением, говорящим за то, что у нас решает не воля народа, является существование таких непотопляемых политических фигур, как Чубайс, Кириенко, Зурабов, Швыдкой и т.д. Демонстративное снятие любого из них с занимаемого ими поста резко повысило бы симпатии народа к власти. В частности, резко бы возрос рейтинг главы государства, который отважился бы на подобные действия. Но, несмотря на то, что рейтинги их явно заботят, никто на это до сих пор не решился.

Вся наша жизнь показывает, что у нас в стране действует строй, ничего общего с демократией не имеющий. И весь исторический опыт говорит, что подобный, демократический, строй никогда и не существовал в стране, насчитывающей более нескольких десятков тысяч жителей. Сам термин «демократия», как было уже сказано, греческий, это понятие и соответствующий строй сложились в Древней Греции, где города-государства, называвшиеся «полис», состояли из такого же количества жителей. В самом крупном из них, в Афинах, тогдашний лидер демократии Перикл говорил, что он знает в лицо каждого афинянина. Разумеется, он имел в виду только свободного мужчину. Это был очень своеобразный строй прямой демократии, когда народ на собрании, состоявшем из всех жителей города и окрестных деревень, решал все вопросы жизни: например, казнить или изгнать определенного полководца или философа. Строй этот оказался очень неустойчивым. Он просуществовал совсем недолго в историческом масштабе.

Утвердившийся во многих западных странах, а теперь и в России, строй выборной, представительской демократии принципиально отличается от него и выбрал себе то же самое название лишь в агитационных целях. Например, выше указывалось на явление табуированности, характерное как для современных СМИ, так и для отношения в эпоху коммунистического строя во всем государстве к так называемому «национальному», а по сути - «русскому», вопросу. Как это совместить с подчеркнутым антикоммунистическим характером строя нашего теперешнего режима? Это одно из проявлений тех противоречивых тенденций жизни, о которых и идет речь.

Дело, видимо, в том, что основная часть сотрудников СМИ осталась та же. Власть может допустить в стране развал, например, науки или станкостроительной промышленности. Но она не может допустить развала СМИ, так как они являются одной из ее опор. Но ведь состав сотрудников СМИ меняется, туда приходят новые люди - возразят мне. Это верно. Но они остаются частью того малого народа, который так ярко описал Огюстен Кошен в эпоху, предшествующую Великой французской революции, и про который я в более поздней работе рядом цитат, совпадающих друг с другом, показал, что он проявляется в каждой стране в эпоху ее Смутного времени. Вряд ли кто-либо предложит другой эпитет для времени, переживаемого сейчас нашей страной. Таким представителям «малого народа» просто противна окружающая их жизнь и окружающие их люди. А они по долгу службы еще должны клясться в верности национальным традициям, в которые они, на самом деле, и не верят. Естественно, что они утрируют эти клятвы, делают их смешными. Это есть безопасная форма саботажа. А потом лишь над ними сами посмеиваются, создавая штампы вроде «Россия - родина слонов». Так было и раньше, так дело обстоит и сейчас. Это, как говорят математики, инвариант, то есть свойство, проистекающее из самого принципа организации СМИ. И оно будет сохраняться, пока этот принцип не изменится.

Если присмотреться, то подобными противоречиями полна наша жизнь. Из них, пожалуй, больше всего бросается в глаза то, что руководители нашего государства часто ведут себя так, будто они ревностные христиане. Это проявляется в том, как они прикладываются к иконам, целуют руку у Патриарха и т.д. Хотя я никогда не слышал, чтобы они это открыто заявляли, допустим, в печати. Например, я хорошо помню первый приезд в США президента России Путина. На какой-то пресс-конференции его спросили: во что он верует? Казалось бы, для такого верующего христианина подобный вопрос предполагает отсылку к Никейскому символу веры, который для того и был принят. Но он ответил, что он верит в человека, в демократию и т.д., что тоже есть некий символ веры, но другой, отличный от христианской религии.

Этот вид верующего христианина - может быть, даже православного, - явно рассчитан на то, чтобы произвести благоприятное впечатление на народ. Во-первых, этим отклоняется очень неприятное сопоставление сегодняшнего режима с коммунистическим. А, во-вторых, демонстрируется верность национальной традиции без необходимости отвечать на табуированный вопрос: какая же нация при этом имеется в виду?

Но пока речь шла лишь о фактах, которые можно было бы отнести к внешности. Однако, что самое загадочное, имеется и очень яркое действие, носящее столь же, видимо, противоречивый характер. Это - война в Южной Осетии. Я говорю здесь, что «видимо, противоречивый характер», потому что я думаю, что, наверное, какое-то объяснение этому имеется. Вся цепь уступок, сделанных нашей страной, казалось бы, дело очевидное. Подчиненность ее руководства тому мировому центру силы, которому верно служат США, да и самим США. Казалось, достаточно только намека из Вашингтона - и мы услышали бы от наших руководителей заявление о том, что самое ценное - это человеческая жизнь, что главное - чтобы больше не лилась кровь и т.д. А затем - иностранные наблюдатели, «силы сдерживания», «голубые каски», миротворцы и т.д., Одним словом, отрепетированный сценарий как, например, в Косово. Так казалось. А между тем последовала естественная и здоровая реакция - форма такого удара, что русские танки чуть ли не дошли до окраин Тифлиса. Как это объяснить? Как совместить, например, с тем, что за несколько лет до того были закрыты наши базы на Кубе и во Вьетнаме, причем не последовало закрытия каких-то американских баз. Так что все это действие явно не носило характер так называемой взаимности, а больше было похоже на действие побежденной страны, которая вынуждена делать то, что ей велят победители.

Вот, казалось бы, интереснейшая тема для размышлений.

Замечу, что о подробностях этой войны, которые могли бы, так сказать, снять это противоречие, наши СМИ сообщают очень скупо.

Пожалуй, будет яснее, что именно я хотел сказать, если я попробую резюмировать сказанное. Все население нашей страны распадается на две неравные части, которые можно условно назвать - «они» и «мы». Формально определить их трудно, но каждый ясно понимает, к какой части он принадлежит. Роль этих частей в современной жизни далеко не одинакова. «Они» управляют жизнью, а «мы» - управляемые. Сначала, лет двадцать пять тому назад, казалось, что власть «их» над нами абсолютна. «Они» могут, если понадобится, фальсифицировать любые выборы, в один миг создать правящую партию, а то и расстрелять не подчиняющийся им парламент. Но вот что поразительно. Постепенно стало выясняться, что связь между «они» и «мы» не так проста. В чем-то «они» зависят от «нас», и появился целый ряд ситуаций, когда «они» вынуждены принимать такие решения, чтобы «мы» были довольны. Это далеко не все ситуации. Чаще они могут игнорировать «нас». Положение, похожее на СССР, примерно с 1934 года и до конца коммунистической власти. Тогда это было связано с ожиданием Второй и Третьей мировой войны и с тем, что власть сделала ставку на выход путем русских жертв: сначала военных во время Великой Отечественной войны, а потом - экономических в послевоенное время.

Сейчас ситуация связана с тем же вопросом. «Они» требуют все время больших жертв от народа, который больше чем на 80% - русский. Так что речь идет о русских жертвах. Но, видимо, «они» сейчас уже не в состоянии просто приказать народу принести эти жертвы. Есть ситуации, когда «они» вынуждены пойти навстречу «нашим» интересам или чувствам. Мы, русские, заинтересованы, чтобы наши жертвы были как можно меньше. Поэтому важно было бы понять область зависимости «их» от «нас», и каковы формы давления, которые «мы» способны оказывать на «них», чтобы эту область увеличивать. Вот вопросы, над которыми я призываю задумываться представителей будущих поколений.

СПРАВКА :

Шафаревич, Игорь Ростиславович

(родился 3 июня 1923, Житомир) - советский и российский математик, философ, публицист и общественный деятель, академик РАН, доктор физико-математических наук.

Биография

Родился в Житомире. Отец окончил МГУ, работал преподавателем теоретической механики; мать - филолог по образованию, большую часть времени не работала. Благодаря родителям (а также сохранившихся ещё от деда книг) приобрёл любовь крусской литературе, сказкам, былинам, немного позже - к истории. Следующим увлечением была математика. Учась в школе, сдавал экстерном экзамены намеханико-математическом факультете МГУ. После окончания школы был принят на последний курс университета и окончил его в 1940 году в 17 лет.

Защитил кандидатскую диссертацию в 1942 году (в 19 лет), докторскую - в 1946 году (в 23 года).

По окончании МГУ работает в Математическом институте им. В. А. Стеклова (МИАН), с1960 года - заведующий отделом алгебры. С 1943 года преподавал в Московском государственном университете. Под его руководством защищено более 30 кандидатских диссертаций. Имеет много известных учеников, среди которыхЕ. С. Голод, А. И. Кострикин, Ю. И. Манин, А. Н. Паршин, А. Н. Тюрин и др. (Полныйсписок учеников И. Р. Шафаревича выложен на сайте МИАН.)

20 июня 1958 года (в возрасте 35 лет) избран членом-корреспондентом АН СССР по Отделению физико-математических наук. Лауреат Ленинской премии (1959). 7 декабря1991 года избран академиком РАН по Секции математики, механики, информатики (математика).

Иностранный член Национальной академии деи Линчеи (Италия), Германской академии естествоиспытателей «Леопольдина», Член Лондонского Королевского общества, Национальной академии наук США. Почетный доктор университета Париж XI (Орсэ).

В 1955 году подписал «Письмо трёхсот». В сентябре 1973 года написал открытое письмо в защиту А. Д. Сахарова. Один из участников изданногоА. И. Солженицыным сборника «Из-под глыб». После ареста и «выдворения за пределы СССР» А. И. Солженицына (февраль 1974 года) написал открытые письма«Арест Солженицына» и «Изгнание Солженицына».

В 1975 году был отстранён от преподавания в МГУ (где преподавал несколько десятков лет на механико-математическом факультете) и с тех пор работает только в отделе алгебры МИАН, в 1960–1995 годах - в должности заведующего отделом, с 1995 года - в должности главного научного сотрудника (советника РАН).

С 1944 г., уже после окончания аспирантуры, И. Р. Шафаревич становится преподавателем МГУ, а с 1946 г., после защиты докторской диссертации, сотрудником Математического института им. В. А. Стеклова АН СССР. Однако активная преподавательская деятельность в МГУ, уже в качестве профессора, не прерывалась вплоть до 1975 г., когда она была прекращена в связи с его общественной деятельностью. Шафаревич был вынужден перенести свой семинар в Стекловку, где он действует и поныне, неизменно привлекая большое число участников.

Математические труды

Основные труды Шафаревича посвящены алгебре, теории чисел и алгебраической геометрии.

В теории алгебраических чисел нашёл самый общий закон взаимности степенных вычетов в полях алгебраических чисел, что явилось в известной мере завершающим этапом 150-летней истории арифметических законов взаимности, восходящей к Л. Эйлеру иК. Гауссу. Шафаревич внёс фундаментальный вклад в развитие теории Галуа. В 1954 году он дал решение обратной задачи теории Галуа для разрешимых групп, т. е. доказал, что в том случае, когда основное поле является полем алгебраических чисел конечной степени, существует алгебраическое расширение этого поля с наперёд заданной разрешимой группой Галуа (за эту свою работу он был в 1959 году награждён Ленинской премией). И. Р. Шафаревич, Д. К. Фаддеев и их ученики получили в 1970-х-1980-х годах важные результаты, относящиеся к теории групп, теории целочисленных представлений групп и теории Галуа. В частности, совместно со своим учеником Е. С. Голодом в 1964 году Шафаревич дал отрицательное решение общей (не ограниченной) проблемы Бернсайда, а именно - доказал существование бесконечных периодических групп с конечным числом образующих.

Список математических трудов И. Р. Шафаревича (по 2007 год включительно) доступен на сайте МИАН.

Публицистика и общественная деятельность

Шафаревич известен не только как признанный учёный-математик, но и как публицист, общественный деятель и автор историко-философских публикаций, некоторые из которых оцениваются некоторыми представителями либерального лагеря как антисемитские и конспирологические. Основные работы:

• Социализм как явление мировой истории (1974)
• Русофобия (1982)
• Две дороги - к одному обрыву (1989)
• Русофобия: десять лет спустя
• Россия и мировая катастрофа
• Духовные основы российского кризиса ХХ века (2001)
• Трёхтысячелетняя загадка (История еврейства из перспективы современной России) (2002)
• Будущее России (2005)

С конца 1960-х годов принимает участие в общественной деятельности: пишет заявления и проводит пресс-конференции в защитуРусской православной церкви (РПЦ), против использования психиатрии как средства политических репрессий (совместно сА. Д. Сахаровым) и в защиту жертв гонений по политическим мотивам. Член «Комитета прав человека», много внимания уделял защите свободы религии и прав верующих в СССР. По воспоминаниям другого члена этого комитета, А. Д. Сахарова,

…До 1971 года я очень мало знал об этих проблемах. Они заняли определённое место в работе Комитета, в особенности благодаря Шафаревичу, написавшему большой и хорошо аргументированный доклад о юридическом положении религии в СССР.

В 1974 году участвовал вместе с А. И. Солженицыным в издании «Из-под глыб» - сборника статей по вопросам духовной и общественной жизни того времени. В этом сборнике ему принадлежат три статьи: «Социализм», «Обособление или сближение?»и «Есть ли у России будущее?». Первая статья представляет собой резюме изданной позже книги «Социализм как явление мировой истории», где автор обрисовал

…сложность проблемы, с которой столкнулось человечество: ему противостоит мощная сила, грозящая его существованию и парализующая одновременно его самое надежное орудие - разум.

После издания сборника дал пресс-конференцию иностранным корреспондентам в Москве. В 1975 году был уволен из МГУ, с тех пор не преподаёт.

В 1977 году во Франции вышла его книга «Социализм как явление мировой истории», сжатое изложение основных идей которой содержалось в сборнике «Из-под глыб».

В 1982 году опубликовал за рубежом и в самиздате эссе «Русофобия». В этой работе Шафаревич использовал идеи французского националистического историка начала XX века Огюстена Кошена, который разработал идею о «малом народе» - антинациональной элите, навязавшей «большому народу» свои идеи и теории и таким образом явившейся подлинной причиной и движущей силой французской революции. По Шафаревичу, российское воплощение феномена «малого народа» сыграло большую роль в революции в России. При этом «малый народ» не является, по Шафаревичу, каким-либо национальным течением (в нём присутствуют представители разных наций), но он содержит влиятельное ядро, связанное с евреями. Работа «Русофобия» содержит также поддержку версии, согласно которой расстрел царской семьи является «ритуальным убийством».

Опубликование эссе привело к превращению Шафаревича в персону non grata среди части демократической интеллигенции. По словам А. Толпыго, «К ужасу всей московской математической общественности, Шафаревич оказался среди „патриотов“ наихудшего, антисемитского пошиба. Да, конечно, кое-какие мысли этого жанра проскальзывали ещё в „Из-под глыб“ - но никто не ждал „Русофобии“».По мнению некоторых исследователей, ценность изучения Игорем Шафаревичем русофобии в том, что он хоть и не дал определения термина, но способствовал его популяризации.

С конца 1980-х годов Шафаревич открыто печатает в СССР, а затем в России, свои публикации консервативной направленности.

После напечатания «Русофобии» в СССР в 1989 году в журнале «Наш современник» в «Книжном обозрении» (1989, № 38) появилось письмо протеста против взглядов Шафаревича за 31 подписью, включая Юрия Афанасьева, Дмитрия Лихачёва, Андрея Сахарова. 16 июля 1992 года Американская национальная академия наук обратилась к И. Р. Шафаревичу с просьбой покинуть её ряды, т. к. процедуры исключения из академии не существует; подобной просьбы прежде не возникало за всю 129-летную историю этой академии. Совет Американского математического общества также выпустил специальное заявление, в котором выразил своё «осуждение антисемитских работ И. Р. Шафаревича».

В заключение ещё один беглый взгляд из более отдалённой перспективы на современный кризис. Он бесконечно обострился, приобрёл взрывной характер в последние десятилетия, но корни его очень древние - это итог развития, длящегося десятки тысячелетий… Вряд ли у нас сейчас есть хоть какие-то основания предугадать, как человечество выйдет из кризиса. Но, возможно, по крайней мере, освободиться от мёртвых схем, которые не дадут этот выход увидеть. Одной из таких схем и представляется мне противопоставление командной системы западному пути как двух диаметрально противоположных выходов, из которых только и возможен выбор.

21 декабря 1991 года участвовал в 1-м съезде Российского общенародного союза (РОС) Сергея Бабурина. 9 февраля 1992 года был избран членом Центральной Думы Российского Народного собрания. В октябре 1992 года входил в Оргкомитет Фронта национального спасения (ФНС).

В 1993 году был в списке кандидатов в депутаты Государственной Думы от Конституционно-демократической партии - Партии народной свободы (КДП-ПНС) М. Астафьева (список не собрал нужного количества подписей). В 1994 году вошёл во Всероссийский национальный правый центр (ВНПЦ) М. Астафьева - Н. Нарочницкой.

Член редколлегии журнала «Наш современник», в 1991-1992 годах входил в редколлегию газеты «День» Александра Проханова(после запрещения в 1993 году она стала издаваться как газета «Завтра»).

Работа И. Р. Шафаревича «Русский вопрос» включена издательствами «Алгоритм» и «Эксмо» в книжную серию «Классика русской мысли».

Критика

Шафаревича обвиняют в антисемитизме, шовинизме, крайнем произволе в обращении с фактами в своих публицистических работах. Так, Семён Резник указывает на следующие приемы, примененные Шафаревичем для обоснования утверждения, что убийство Николая II было якобы еврейским ритуальным актом: один из убийц царя, Белобородов (русский, из уральских рабочих), получает у него еврейскую фамилию «Вайсборд», да кстати и отчество «Григорьевич» вместо «Георгиевич»; еврей Юровский объявляется непосредственным убийцей Николая, хотя за эту «честь» с ним конкурировали два его сотоварища - оба русские; без ссылки на источник, воспроизводится ложное утверждение о «надписях на идиш», якобы найденных на стене подвала, и т. д. В результате, по словам Резника, «Игорь Шафаревич освободил миф (кровавого навета) от средневековых нелепостей. Если расстрел царя был ритуальным актом, то любое убийство или только предполагаемое убийство, к которому причастны или только могли бы быть причастны какие-нибудь евреи, или масоны, или просто интеллигенты, подпадающие под понятие «малый народ», - может быть объявлено еврейским ритуальным убийством.

Библиография

Собрания сочинений

• Collected mathematical papers. (Ed. M. Artin, J. Tate.) – Berlin: Springer-Verlag, 1988. (784 p.)
• Собрание сочинений: В 3 т.– М.: «Феникс», 1994 + М.: АОЗТ «Прима В», 1996.

Математические труды

• О решении уравнений высших степеней (метод Штурма). – М.: Гостехиздат, 1954, 24 с.
• О башне полей классов. – М.: 1964, 16 с. (совместно с Е. С. Голодом).
• Теория чисел. – М.: Наука, 1964 (совместно с З. И. Боревичем). Нем. пер.: Basel; Stuttgart: Birkh?user Verlag, 1966. Англ.: New York; London: Acad. Press, 1966. Фр.: Paris: Gauthier-Villars, 1967. Япон.: Tokyo: Joshioka Shoten, 1971.
• Lectures on minimal models and birational transformations of two-dimensional schemes. – Bombay: Tata Inst. Fund. Res., 1966.
• Алгебраическая геометрия. – М.: Изд-во МГУ, 1968.
• Дзета-функция. – М.: Изд-во МГУ, 1969.
• Основы алгебраической геометрии. – М.: Наука, 1971. Нем. пер.: Berlin: Dtsch. Verl. Wiss., 1972. Англ.: Grundlehren Math. Wiss. Bd. 213. Berlin; Heidelberg; New York, 1974. Румын.: Bucharesti: Stiint. encicl., 1976.
• Теория чисел. – 2-е изд. – М.: Наука, 1972 (совместно с З. И. Боревичем).
• Геометрии и группы. – М.: Наука, 1983 (совместно с В. В. Никулиным). Англ. пер.: Berlin; Heidelberg; New York: Springer-Verlag, 1987. Япон.: Tokyo: Springer-Verlag, 1993.
• Теория чисел. – 3-е изд. – М.: Наука, 1985 (совместно с З. И. Боревичем).
• Основные понятия алгебры. – М.: ВИНИТИ, 1986. Соврем. пробл. мат. Фундаментальные направления. Т. 11. Алгебра.
• Основные понятия алгебры.
• Избранные главы алгебры: Учеб. пособие для школьников. – М.: Журн. «Мат. образование», 2000. (377 с.)
• Основные понятия алгебры. – 2-е изд., испр. и доп. – М., Ижевск: РХД, 2001.
• Discourses on algebra. Universitext. – Berlin: Springer, 2002.
• Основы алгебраической геометрии. – 3-е изд., испр. и доп. – М.: Изд-во МЦНМО, 2007, 589 с.
• Линейная алгебра и геометрия. - М.: Физматлит, 2009, 511 с. (совместно с А. О. Ремизовым).

Нематематические публикации

• Социализм как явление мировой истории. - Париж: YMCA-Press, 1977.
• Есть ли у России будущее? - М.: Советский писатель, 1991. 558 страниц.
• Русский народ на переломе тысячелетий. Бег наперегонки со смертью. - М.: «Русская идея», 2000, 400 с.
• Духовные основы российского кризиса XX века. - М.: Издание Сретенского монастыря, 2001.
• Трёхтысячелетняя загадка. История еврейства и перспективы современной России. - СПб.: Библиополис. 2002.
• Две дороги - к одному обрыву. - М.: Айрис-Пресс, 2003, 448 с.
• Записки русского экстремиста. Алгоритм, Эксмо, 2004, 320 с.
• Русофобия. - М.: Эксмо, 2005, 352 с.
• Зачем России Запад? - М.: Эксмо, 2005, 352 с.
• Русский вопрос. - М.: Эксмо, 2009, 992 с.
• Мы и они. - М.: Алгоритм, Эксмо, 2010, 480 с.

Нас окружает «вселенная Шафаревича». Даже слово «скрепы» заимствовано, видимо, из его работы. И стремление операторов современной официальной антирусофобии скрыть свои истоки постыдно.

19 февраля в Москве скончался академик Игорь Ростиславович Шафаревич - выдающийся математик, смелый общественный деятель - диссидент, друг Солженицына и Льва Гумилева, автор прогремевшей на весь мир работы «Русофобия», посвященной русскому национальному сознанию и его врагам, один из главных идеологов русского пути, уводящего от «двух дорог к одному обрыву» - коммунистической и либеральной.

Запуганное «малым народом» Отечество практически не оказало ему посмертных почестей, хотя обильно пользуется плодами его трудов. Скажем, термин «русофобия» вышел на уровень международного дипломатического словаря - покойный Виталий Чуркин неоднократно обличал с трибуны Совбеза «чудовищную русофобию, граничащую с человеконенавистничеством», воцарившуюся в Киеве.
Но - пусть и со всеми издержками пророка в своем отечестве - Игорь Ростиславович прожил долгую счастливую жизнь.

В стране, где мужчины его народа не доживают до 65, а самые общественно активные - и до 40, он прожил долгих 93 года. В это без малого столетие уместились на самом деле не одна, а несколько жизней.

Первая - жизнь одного из ведущих не только в России, но и в мире математиков.

В 17 лет окончен вуз, в 19 - кандидат, в 23 - доктор, в 35 - членкор, множество решенных сложнейших задач, выстроенных математических систем, признаний, званий и премий. И только звания академика пришлось дожидаться на удивление долго - до 68 лет.

Но тому причиной была вторая жизнь Шафаревича - жизнь диссидента.

С 1955 года Шафаревич подписывает письма, участвует в самиздате, поддерживает Солженицына в самые трудные минуты. Он один из тех русских телят, которые бодаются с советским дубом.

Шафаревич пишет убийственное в своей гуманитарной фундированности и аналитической точности исследование «Социализм как явление мировой истории».

Он находит истоки социализма не у Маркса, не у Кампанеллы и Мелье, а в империи инков и древних восточных деспотиях, таких как Третья династия Ура в Шумере, построенная на строжайшем учете и контроле трудовых ресурсов и государственном распределении продуктов.

В конечном счете, умозаключает Шафаревич, все основные идеи социализма сводятся к фундаментальной воле к смерти, периодически овладевающей не только отдельными людьми, но и целыми обществами. Социалистическая уравнительность, ненависть к семье, обобществление и тоталитарный контроль - все это формы нежизни, овладевающей жизнью и порабощающей ее.

Социализм - рационально декорированная воля к нежизни.

Тут можно было бы поспорить, указав на то, что в России именно крах социализма и привел к торжеству нежизни, к пиру либеральных вурдалаков. На что Шафаревич резонно отвечал, что большинство этих вурдалаков были преподавателями марксистско-ленинской экономики, комсомольскими работниками и так далее.

При этом устремленный к прогрессу через частную инициативу либерализм и устремленный к прогрессу же через тоталитарную сверхорганизацию коммунизм - это лишь «две дороги к одному обрыву», как назвал мыслитель одну из самых известных своих работ. И тот, и другой вид прогрессизма сущностно едины, противопоставляя себя жизни, свободе, вере, органическому началу в человеке и обществе.

Это был удивительный парадокс Шафаревича - будучи математиком, представителем одной из наиболее абстрактных и идеалистичных форм человеческой мысли, он на деле был, пожалуй, самым крупным представителем философии жизни в ХХ веке: антиманихейское начало, гнушение «гнушением плотью» проведено у него очень последовательно.

Он - защитник всего органичного, природного, того, что рождается, развивается и умирает, а не того, что висит на жизни сковывающими путами.

Такими путами он всегда считал коммунизм (хотя антисоветчиком, болезненно выискивающим и систематизирующим мелкие придирки к советской власти, никогда не был). Шафаревич метил в коммунизм, чтобы попасть именно в него, а не в Россию.

Именно это привело к его третьей жизни.

Как русский диссидент он хотел бы быть тем же, чем были (или, по крайней мере, считались) Вацлав Гавел для чехов, Валенса и Михник для поляков, то есть бороться с системой во имя интересов своего народа, своей нации, а не каких-то чужих.

И на этом пути он открывает для себя, что подавляющее большинство диссидентского движения борется с советским не ради русского. Мало того, эта диссидентская тусовка, по сути, навешивает на русский народ, главную жертву коммунистического эксперимента, все грехи коммунизма, чтобы заодно с коммунизмом грохнуть и «Россию-суку».

Александр Зиновьев, сам ставший из диссидента неокоммунистом, несколько лукавил, когда говорил, что «целили в коммунизм, а попали в Россию». Они попали в Россию, потому что в нее и целили.

Из осознания этого факта и рождается «Русофобия» - трактат-предупреждение.

Шафаревич показал в нем с удивительной научной точностью, скорее даже зоологически-вивисекторской, нежели математической, ту идеологию, которая будет править сатанинский бал на наших просторах с начала перестройки и не утихомирилась в полной мере и до сих пор.
«Русофобия» начинается со спора о философии русской истории: «Русофобия - это взгляд, согласно которому русские - это народ рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью, ненавидевших все чужое и враждебных культуре, а Россия - вечный рассадник деспотизма и тоталитаризма, опасный для остального мира».

Другими словами, во имя торжества демократии, свободы и общечеловеческих ценностей русских надо извести под корень, поскольку именно природа русского народа является главным препятствием на пути к царству добра, а коммунизм если в чем и виноват, то лишь в том, что имел неосторожность упасть на русскую рабскую почву, где немедленно стал уродством.

Шафаревич с какой-то, повторюсь, вивсекторской точностью собрал и квалифицировал наиболее выдающиеся высказывания и фигуры этого русофобского дискурса прямо по методу «О частях животных», так что с тех пор ни Шендеровичу, ни Новодворской, ни Латыниной, ни их эпигонам абсолютно ничего нового прибавить не удалось.

Абсолютно любой русофобский текст в современной российской журналистике составлен из штампов, уже зафиксированных в работе Шафаревича: «Россией привнесено в мир больше зла, чем какой-нибудь другой страной»; «византийские и татарские недоделки»; «Смрад мессианского «избранничества», многовековая гордыня «русской идеи»; «Страна, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто»; «То, что русским в этой стране сквернее всех - это логично и справедливо»…

И как резюме всего - единственный доступный для русских путь к счастью и свободе - оккупация, не чья-нибудь, а американская, «мозговой трест генерала Макартура», как выражается цитируемый Шафаревичем Александр Янов.

Возможно, другой автор остановился бы на констатации русофобского феномена, привел бы несколько возражений по существу да процитировал бы лакея Смердякова, мол, «весьма умная нация победила бы весьма глупую-с» - когда еще все это было сказано, смердяковщина, ничего нового.

Но Шафаревич был человеком с другим складом ума.

Увидев симптом, манифест проблемы, его мозг начинал работать, пока не достигал определенного теоретического понимания. А мозг этот был весьма богатым и изощренным.

Он владел английским, французским и немецким, был всегда в курсе новейшей литературы и интересовался передовыми, но не «модными» в дурном смысле слова новейшими западными теориями. Круг его интересов - Арнольд Тойнби, Конрад Лоренц, Карл Ясперс и Карл Виттфогель. Шафаревич имел первоклассную подготовку гуманитария, сразу выдававшую, что он родом из Житомира.

Про Житомир надо сделать маленькое отступление - этот южнорусский город, на Волыни, сейчас превратившийся в символ глубочайшего украинского провинциализма и ассоциирующийся разве что с чертой оседлости, когда-то был интеллектуальной столицей Юго-Западной Руси.

Здесь вырос тончайший из знатоков античной истории, никем ни до, ни после не превзойденный - Михаил Иванович Ростовцев, здесь же родился человек, построивший русским лестницу в Небо - Сергей Павлович Королев.

Игорь Ростиславович был человеком того же высочайшего житомирского уровня, частью разрушенной на его глазах вселенной. Гражданская война, погромы, украинизация - и вот уже русским там делать было нечего, они перебрались в столицу, где столкнулись на одних площадях коммуналок с нерусскими из того же Житомира, клерками Наркомзема, Наркомтяжпрома и Наркомвнудела, «упромысливавшими» русских мужиков коллективизацией (вид подконвойных раскулаченных одним из первых заставил маленького Игоря задавать вопросы).

И вот человек гуманитарного уровня Ростовцева и Тойнби начал поиск объяснений. И нашел их в социологической модели Огюстена Кошена - французского историка, еще молодым павшего на полях Первой мировой и оставившего небольшое по объему, но очень яркое интеллектуальное наследие, касающееся интерпретации происхождения и развития Великой французской революции.

Как аристократ-монархист Кошен, разумеется, продолжал традицию Ипполита Тэна, трактовавшего революцию как заговор и разгул жестокости и злодейства, подорвавшего органическое развитие Франции.

Однако там, где Тэн мастерским пером литератора живописал зверства, Кошен с дотошностью инженера проделал скучную работу, посвященную установлению того, какими именно путями сформировавшаяся в литературных салонах «нация философов» захватила власть во Франции, проведя сотни «стряпчих» в палату третьего сословия Генеральных штатов - а ведь именно эти люди довели Францию до Большого террора.

Среди историко-политтехнологических штудий Кошена есть и произведение более легкомысленное - «Философы», в котором в весьма издевательской манере описана та самая банда просветителей-энциклопедистов, захват которой салонного и литературного господства над Францией и предопределил неизбежность политического захвата ее революционерами.

Кошен вспоминает здесь знаменитую комедию Аристофана «Птицы», в которой по совету грека-авантюриста птицы строят город между небом и землей и перекрывают олимпийским богам доступ к жертвоприношениям, после чего боги начинают пухнуть с голодухи и вынуждены идти к птицам на поклон.

Вот этой вот конструкции - малому городу, «городку», «местечку» - и уподобляет Кошен «республику философов». Она перекрыла каналы коммуникаций между властью и народом, навязала себя обществу как посредника и фактически монополизировала социальный контроль.

Слов «малый народ» в этом своем произведении Кошен не употребляет, говоря о «малом граде», «городке». А о «малом народе» говорит в другой работе, посвященной защите памяти Тэна, утверждая, что негоже приписывать всему французскому народу преступления «малого народа» революционеров, бесчинствовавшего в столице и бывшего меньшинством в провинциях.

Я специально так длинно останавливаюсь на генеалогии теории Шафаревича, чтобы показать простую вещь.

Лгут те, кто утверждает, что это антисемитская теория, которая приписывает «малому народу евреев» бесчинства против большого народа - русских. Кошен и Шафаревич не вкладывают в это понятие никакого этнического смысла, который во Франции и не имел места.

Лгут и те, кто бросился обличать Шафаревича в плагиате - из теоретического материала Кошена, никак не систематизированного, он построил стройную концепцию «малого народа» как меньшинства, навязывающего себя большинству в качестве элиты и социального посредника.

Шафаревич сумел показать малый народ как всеобщее историческое явление - тут и кальвинистские секты, стоявшие за английской революцией, и секта философов, стоявшая за французской, и «левые гегельянцы» в Германии с их беспощадной германофобией и франкофилией, и русские нигилисты, среди которых никаких евреев не было (Шафаревич приводит пикантный факт: когда в 1881 году темные обыватели на основании еврейского происхождения одной из цареубийц - Гесси Гельфман - устроили еврейские погромы, ЦК «Народной воли» в прокламации одобрил их как выступление трудящихся против эксплуататоров).

Сущность этого «малого народа» - в рассмотрении себя как избранных, как гигантов, в ногах у которых должны валяться ничтожные простые смертные, как ордена, призванного владеть и править. В ХХ веке эту миссию «малого народа» взяла на себя «российская», «советская» (меньше всего к ней применимо слово «русская») интеллигенция.

Весь «антисемитизм» Шафаревича, которым его позднее десятилетиями третировала либеральная критика, состоял в том, что он констатировал: социальная механика «малого народа» в ХХ веке приводилась в действие прежде всего этнической энергией еврейского национализма.
В первой половине ХХ века евреи ради разрушения черты оседлости и создания своего мира шли в революцию, во второй половине ради своего воссоединения с Израилем шли в диссидентщину. Но и в том, и в другом случае еврейский национальный порыв обретал формы характерной для «малого народа» ожесточенной ненависти к большому.

Подборка цитат, сделанная Шафаревичем из Бабеля, Багрицкого, многих других светочей местечково-революционной культуры, стала классической и кочует из книги в книгу. Пример Шафаревича явно подвиг Александра Солженицына на его фундаментальный труд «Двести лет вместе» (по сути - «Архипелаг ГУЛАГ» - 2: и по размаху, и по методу, и по общественному значению).

Понятно, что Шафаревичу достались мегаваттные разряды ненависти, вплоть до того, что американская Национальная академия наук в 1992 году потребовала от него добровольно самоотчислиться, чтобы не марать ее своим антисемитизмом (к чести нашей РАН, так прогнуть ее на предмет Шафаревича не посмели ни коммунисты, ни либералы).

Но, если вдуматься, концепция Шафаревича не возводит на еврейский народ обвинение в русофобии, а снимает его. Да, Шафаревич приводит ярчайшие примеры иудейской ксенофобии с ветхозаветных и талмудических времен. Да, он приводит ярчайшие примеры еврейской революционной и интеллигентской русофобии в ХХ веке. Но из его концепции следует, что до начала ХХ века евреи спокойно себе жили без русофобии, никакой генетической ненависти к русским у них не было.

В концепции Шафаревича энергия освобожденного из гетто еврейства столкнулась с социальными формами революционного «малого народа» и заполнила в нем практически все свободные места.

Яков Алтаузен не потому предлагал в своих стихах Минина расплавить, что евреи якобы испокон веков ненавидят русских, а потому, что ненавидящая русских социальная форма была заполнена такими Алтаузенами. Но не только, конечно - там же имелись красный недоскоморох Ефим Придворов, который Демьян Бедный, или историк-марксист Михаил Покровский, оба чистейшие русаки, вклад которых в формирование советского русофобского дискурса был огромен.

Разница между еврейской и нееврейской частями «малого народа» была в одном - когда советская власть, перестав в нем нуждаться, начала его разборку и утилизацию, с русской частью «малого народа» удалось покончить сравнительно легко, так как ее конструкция была чисто социальной (так же легко покончили во Франции с якобинцами).

А вот с еврейской частью вышло иначе - имея самостоятельный источник энергии, самостоятельные системы связей, по динамике и интенсивности далеко превосходящие и энергию ослабленного русского народа, и энергию социальной виртуальной советской власти, «малый народ» выжил, обрел новые ориентиры и цели - выезд из СССР, либерализация СССР по образцу стран, где диаспорам живется хорошо, самосохранение внутри советской системы.
Произошло окончательное самоотождествление этнической и социальной составляющей, выразившееся в приводимой Шафаревичем чеканной формуле Надежды Мандельштам: «Всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей».

Нельзя сказать, что Шафаревич сам не провоцировал агрессию малого народа - наряду с суховатыми теоретическими выкладками и выписками в «Русофобии» немало убийственных публицистических пассажей, задевающих за живое.

Он умел пройтись и по личностям. Например, в примечаниях он дает убийственные характеристики двум кумирам интеллигентствующей диссиденции - Василию Гроссману и Александру Галичу с их регулярными русофобскими эскападами, типа высмеиваемого русского передовика производства:

«Галичу (Гинзбургу) куда лучше должен был бы быть знаком тип пробивного, умеющего втереться в моду драматурга и сценариста (совсем не обязательно такого уж коренного русака), получившего премию за сценарий фильма о чекистах и приобретающего славу песенками с диссидентским душком. Но почему-то этот образ его не привлекает».

Понятно, что такого литераторы и тусовка не прощают.

Обструкция приобрела такой масштаб, что сегодня, к примеру, официальные пропагандистские рупоры как воды в рот набрали - откликнулись на смерть мыслителя в основном «диссидентские» с патриотической или, как ни странно, с либеральной стороны издания (по большей части с антипатией, но такая антипатия лучше молчания).

Все это особенно показательно, если учесть, что современный «путинский» мир, каким мы его знаем на 19 февраля 2017-го, в значительной степени выдуман, сформулирован, сконструирован именно Шафаревичем.

К нему восходят логика и приемы антирусофобской пропаганды, нацеленной на Запад. К нему же - стилистика «они о нас», заточенная против русофобствующей оппозиции. Полемические конструкции, выстроенные Шафаревичем, можно обнаружить не только у патриотических публицистов, но и у Дмитрия Киселева и даже Владимира Соловьева, а многие тезисы Шафаревича давно перекочевали без ссылок в речи патриарха и президента.

Сама политическая философия Шафаревича - «третий путь», уводящий от «двух дорог к одному обрыву» - коммунистической и либеральной, почвенничество, традиционализм, критика западного пути к демократии, подчеркивание необходимости органичных политических, экономических, нравственных форм, характерных именно для русской цивилизации, лежит сегодня в основе нашего «официоза», по крайней мере как он представляет себя сочувствующим на Западе, протягивая руку то трампистской Америке, то лепеновской Франции.

Даже слово «скрепы» заимствовано, видимо, из работы «Русофобия» десять лет спустя».

Путинская Россия живет под влиянием мощной идеологической «солженицынской» доминанты, но для Солженицына не было, пожалуй, большего интеллектуального авторитета, чем Шафаревич, и именно это предопределило солженицынскую идеологию последних десятилетий.

Нас окружает «вселенная Шафаревича». И стремление операторов современной официальной антирусофобии скрыть свои истоки, на мой взгляд, довольно постыдно.

Но соответствие, конечно, не полное.

Для Шафаревича всегда и во всем на первом месте стоял русский народ. Для него это была та естественная органическая общность, та система солидарности, сохранение которой гарантировало продолжение человеческой жизни и в индивидуальном и в родовом качестве.
Все свои работы Шафаревич писал прежде всего в интересах русской нации, заботясь о том, чтобы в сложном многонациональном концерте, раздирающем СССР и Россию, интересы русских не пострадали.

Если он в полной мере и не преуспел, то уж точно создал точку сборки, создал тот антирусофобский дискурс, ту систему идейной поддержки русских национальных интересов, без которых нам в эти страшные годы было бы гораздо тяжелей.

Было и еще одно существенное отличие Шафаревича - уже от значительной части окружавшего его патриотического сообщества: неоопричников, неосталинистов, неоимперцев.

Побудительным мотивом написания «Русофобии» было решительное отрицание мнения, что сталинский тоталитаризм является естественным продуктом русской истории, а не революционным насилием над нею, что Сталин - это продолжение Ивана Грозного, Петра и вечной русской тяги к хозяйскому кнуту, что для русской души свобода невозможна.

Шафаревич категорически отрицал этот русофобский дискурс и не без недоумения относился к ситуации, когда его во многом единомышленники фактически приняли основные тезисы русофобской историософии, только с обратным знаком, заявив, что да - русскому человеку свобода не нужна, великий Хозяин наш вечный исторический архетип, от Грозного до Сталина, а неоопричнина - наш политический идеал.

Важно не забыть сегодня, что мысль Шафаревича в общем и целом этому восторгу перед злом противоположна.

Для него русская история была нормальным органическим историческим развитием, насильственно прерванным экспериментом по внедрению инфернальной социалистической воли к смерти. И личной задачей Шафаревича было вернуть Россию на пути жизни.

Шафаревич был всегда очень близок не только лично, но и идейно со Львом Гумилевым, антиманихейство и теория антисистемы которого так близки к жизнеутверждению и теории «малого народа» Шафаревича.

Но вот гумилевского евразийства, уничтожительного для русских, Шафаревич, кажется, никогда не разделял. Его заботило сохранение именно русского народа, он заботился о выживании и укреплении оригинальной русской цивилизации.

И в этом смысле наследие Шафаревича является, пожалуй, наиболее светлым и безупречным из всего, что оставила нам русская мысль второй половины ХХ века.

Егор Холмогоров